Институт клинической психиатрии и психологии

Если вы попросите меня объяснить, что такое стеснительность, я скажу, что это как прийти последним на вечеринку, где каждый уже принял по три бокала. Любое человеческое общение, если ему суждено развиться из светской беседы в значимый разговор, влечет за собой общее знание и негласные соглашения. Но когда вы стеснительны, ощущение возникает такое, словно вы выскакивали из комнаты, когда когда остальные получали это общее знание. Комптон Ли (W Compton Leith), робкий хранитель Британского музея, чья книга «Апология неуверенности в себе» (Apologia Diffidentis - 1908) стала первопроходческой антропологией застенчивых людей, написал, что «они идут по жизни как люди, пораженные частичной глухотой; словно между ними и более счастливым миром – хрустальная стена, через которую никогда не смогут проникнуть приятные тихие голоса уверенности».

В застенчивости нет логики: она случайным образом нарушает определенные сферы моей жизни, но не задевает другие. То, что для большинства людей – самый страшный социальный кошмар, публичное выступление, мне кажется довольно легким. Чтение лекций для меня – просто представление, которое позволяет играть роль «нормального», работающего человека. Сессия вопросов и ответов – другое дело: здесь представление кончится и меня разоблачат. Этот странный вопрос из аудитории, за которым следует ступор и катастрофическая попытка ответить, которая спотыкается о нарушенный синтаксис и растворяется в мучительном молчании. И хотя в реальной жизни такое со мной редко случается, это происходило достаточно часто, чтобы подпитывать мое воображение.

Историк Теодор Зельдин (Theodore Zeldin) однажды задался вопросом, насколько иной предстала бы мировая история, если рассказать ее не через истории войны, политики и экономики, а через развитие эмоций. Например, можно было бы ее изложить посредством написания истории стеснительности, решил он. «Страны не могут перестать бороться друг с другом из-за мифов и паранойи, которые разделяют их: стеснительность – аналог этих помех на индивидуальном уровне». История стеснительности могла бы вылиться в удивительный исследовательский проект, но ее будет чертовски тяжело написать. Робость - по природе своей субъективное, смутное состояние, оставляющее за собой мало конкретных свидетельств, хотя бы только потому, что людям часто некомфортно со своей робостью, что мешает им говорить или писать о ней.

Для Чарльза Дарвина (Charles Darwin) это «странное состояние ума» представляло собой одну из главных загадок его теории эволюции, потому что оно, судя по всему, не несло никакой выгоды нашему виду. Однако в своем исследовании, начатом в 70-е годы, гарвардский психолог Джером Каган (Jerome Kagan) предположил, что порядка 10-15% младенцев «рождаются застенчивыми». Будучи легко пугливыми и менее социально восприимчивыми, на малейшие стрессовые ситуации они реагировали учащенным сердцебиением и повышением уровня кортизола в крови.

Примерно в то же время американский исследователь поведения животных Стивен Суоми (Stephen Suomi), работавший в центре в Пулсвиле, штат Мэриленд, обнаружил такую же долю робких среди обезьян, с точно таким же учащением сердцебиения и уровня кортизола. Анализ крови и передача стеснительных детенышей более общительным матерям показали, что застенчивость передается по наследству. Работа Суоми также непреднамеренно указала на эволюционную полезность стеснительности: когда в вольере обезьян образовалась дыра, стеснительные остались на месте, а более дерзкие выбрались на волю, и затем были сбиты грузовиком при попытке перейти дорогу.

Более развитые приматы – социальные создания, им присуще знакомиться и дружить; однако и в их случае есть некоторая ценность в том, чтобы быть осмотрительными и избегать риска (черты, которые могут переродиться в излишнюю робость). Ни Каган, ни Суоми не утверждают, что стеснительность закрепляется с рождения. Они воспринимают каждый конкретный случай как богатую взаимную игру природы и воспитания. Схожим образом Антонио Дамасио (Antonio Damasio), профессор нейробиологии в Университете Южной Калифорнии считает, что стеснительность – «вторичная эмоция». В отличие от первичных эмоций, таких как гнев, страх и отвращение – которым присуща обширная биологическая и всеобщая составляющая, робость «настраивается опытом». Во многом она определяется культурными условиями, историческими изменениями и неоднозначностью определений.

Если стеснительность адаптируется к различным культурным и историческим контекстам, то она определенно приняла угнетающие новые формы с появлением современных понятий о прайвеси и частной жизни. Еще несколько сотен лет назад жизнь проживалась в основном на людях. Например, абсолютно нормальным считалось прилюдно мочиться или испражняться. Даже в частных домах целые семьи ели, спали и социализировались в одной комнате. Затем постепенно телесные функции и агрессивный язык и поведение становились все более невидимыми в приличном обществе - благодаря тому, что покойный социолог Норберт Элиас (Norbert Elias) называл «процессом цивилизации», который имеет место в западном мире с 16 века и по сей день. По мере того, как между людьми вырастали физические и психологические границы, в особенности между относительно незнакомыми друг другу людьми на публике, возникало все больше шансов для неловкости и смущения вокруг того, когда эти границы должны были пересекаться.

В последнее время стеснительность, как и иные неловкие черты характера, стала восприниматься скорее как недуг, который следует лечить, чем как причуда темперамента. В 1971 году психолог Филип Зимбардо (Philip Zimbardo) провел Стэнфордский тюремный эксперимент: студенты-добровольцы выступали в роли заключенных и охранников в воображаемой тюрьме в подвале психологического факультета Стэнфордского Университета. Исследование пришлось прекратить на неделю раньше, потому что охранники обращались с заключенными очень жестоко, а многие узники адаптировались, усвоив свое зависимое положение и робко подчиняясь своим мучителям. Зимбардо стал воспринимать стеснительных людей как людей, заточивших самих себя в тюрьму молчания, в которой они выступают в роли своих охранников, устанавливая жесткие ограничения на свою речь и поведение – ограничения исходят от самого человека, хотя и ощущаются как вынужденные.

В 1972 году Зимбардо начал Стэнфордское исследование стеснительности – сначала со своими собственными студентами, а затем включил в него более 10 000 интервьюируемых. Интересно в работе Зимбардо было то, что он выяснил, что стеснительность очень распространена – более 80% ответивших заявили, что в какой-то момент своей жизни были застенчивыми, а более 40% сказали, что они стеснительны сейчас – однако она также впервые отразила модную тенденцию воспринимать робость как излечимую патологию. Были разработаны методы оценки стеснительности, шкала стеснительности Чика и Басса (Cheek and Buss Shyness Scale) - в 1981 году, и шкала социальной скрытности, сформулированная психологами Уорреном Джонсом и Дэном Расселлом (Warren Jones, Dan Russell) – в 1982. Крайняя стеснительность была переопределена как «социальное тревожное расстройство», и для лечения ее были разработаны такие лекарства как пароксетин (также известное как сероксат и паксил), который действует как прозак, повышая в мозгу уровень серотонина. Как страстно утверждает Кристофер Лейн (Christopher Lane) в своей книге «Стеснительность: Как нормальное поведение стало болезнью» (2007), это было частью более общего биомедицинского переворота в психиатрии – «с растущим консенсусом по поводу того, что черты, ранее приписываемые чудаками, скептикам или простым интровертам, есть психические расстройства, которые должны быть устранены лекарствами».

В 1999 году, отметив, что число людей, идентифицирующих в его исследовании себя как стеснительных, выросло до 60%, Зимбардо заявил Британскому психологическому обществу, что мы стоим на пороге «нового ледникового периода» некоммуникабельности. Компьютеры, электронная почта и замена кассиров и продавцов банкоматами и автоматическим контролем поспособствовали тому, что он назвал «эпидемией» застенчивости, поскольку возможности для человеческого контакта уменьшились. Стеснительность, предположил он, больше не была индивидуальной проблемой, теперь она стала «общественной болезнью».

Сегодня предсказанный Зимбардо спровоцированный технологией новый ледниковый период кажется неуместным предположением. Напротив, рост системы социальных связей вылился в то, что для людей стало нормальным с легкостью раскрывать свою частную жизнь в интернете – начиная от выкладывания своих фотографий в состоянии опьянения и заканчивая уведомлением мира о смене своего статуса отношений, причем так, что еще поколение назад это выглядело бы недопустимым. Интернет не только не отрезал нас друг от друга, но и предоставил нам больше возможностей для доселе невиданной увлеченности эмоциональной достоверностью и терапевтическим самовыражением – это изменение в отношении общества к частной жизни, которое Эва Иллуз (Eva Illouz), профессор социологии в Еврейском университете в Иерусалиме, назвала «трансформацией публичной сферы в арену для демонстрации частной жизни».

В своей недавней книге «Тихий: Власть интровертов в мире, который без остановки разговаривает» (Quiet: The Power of Introverts in a World That Can’t Stop Talking - 2012) Сьюзан Кейн (Susan Cain) беспокоится о том, что мир движим тем, что она называет «идеалом экстраверта». Она утверждает, что это явление нашло свое самое пагубное отражение в излишнем принятии на себя рисков теми, кто вызвал банковский кризис 2008 года. Большая часть книги посвящена тому, чтобы рассказать интровертам, какие они прекрасные: насколько глубже мы размышляем и лучше сосредотачиваемся, чем экстраверты, меньше беспокоимся о деньгах и о статусе, насколько мы более чувствительны, моральны, альтруистичны, дальновидны и настойчивы. Если вы экстраверт, эта книга скорее всего не для вас.

И тем не менее, интроверсия, замкнутость - это не то же самое что, стеснительность, как осторожно указывает Кейн, хотя они часто пересекаются. Интроверты это люди, чей мозг перевозбуждается от длительного контакта с большим количеством людей – в этом случае я совершенно точно стеснительный интроверт. Когда я более часа нахожусь в компании шумной группы людей, мой мозг просто начинает тупить как компьютер с системной ошибкой, и в конце концов я ощущаю себя ментально и физически истощенным. Чтобы переваривать и делать осмысленным свой опыт, таким интровертам как я нужно делать частые стратегические изъятия из социальной жизни.

Стеснительность – это нечто иное: это стремление к связям с другими людьми, расстроенное страхом и неловкостью. Опасность простого принятия этого состояния (как Кейн советует поступить с интроверсией) в том, что стеснительность может легко превратиться в имидж самодостаточного человека, поза станет частью вас, как приросшая к лицу маска. В неприятной ситуации всегда есть что-то, за что мы цепляемся и что мешает нам выбраться из нее. В моем случае это вера в то, что многие болтливые люди на самом деле толком не слушают друг друга, что они просто обмениваются словами, словно перекидывая их через теннисную сетку – и ведут свою социальную жизнь исключительно на ее поверхности. Маленькая эгоистичная часть меня полагает, что есть что-то развязное в хорошей речи и социальных навыках.

Более чувствительная часть меня осознает, что это чушь, и что стеснительность (или, если уж на то пошло, не-стеснительность) не имеет никакого неотъемлемого значения. В ней нет ничего такого, что делает вас более славным человеком, или хорошим слушателем, или глубоким мыслителем. Стеснительность может иметь определенные случайные компенсации – способность меньше поддаваться шаблонному мышлению, а также способность наблюдать привычки и ритуалы социальной жизни с определенной насмешливой отчужденностью, вероятно. В основном же это обычно боль и бремя.

И, тем не менее, стеснительность свойственна человеку. Без нее мир был бы более пресным, менее созидательным. Как утверждает Кейн, мы живем в культуре, которая ценит диалог в качестве последнего идеала, самоцели - раскрываем друг другу душу все более и более громкими голосами, при этом необязательно лучше коммуницируя друг с другом. Стеснительность напоминает нам о том, что любое человеческое общение чревато двусмысленностью, и что неуверенность и неверие в собственные силы – естественны, потому что в конечном итоге мы все недосягаемы друг для друга.

Человеческий мозг – самый сложный объект, который мы знаем, и путешествие от одного мозга к другому – несомненно, самое тяжелое путешествие. Любая попытка к коммуникации – прыжок в темноту, без гарантий того, что нас поймут или даже услышат. Учитывая этот непреклонный факт, легкая робость в присутствии другого человека понятна.

В компании я часто обнаруживал себя в кругу людей, который внезапно смыкался, я оставался снаружи его, а составные части этого круга, оживленные разговором, забывали, что я был там, и рассеянно выталкивали меня из него. Я всю свою жизнь боролся с ощущением, что стеснительность – личный недуг, из-за которого я наблюдал наш склонный к стадности, непреодолимо общительный вид со стороны. Теперь я воспринимаю это скорее как коллективную проблему, неизбежный побочный продукт того, что отделяет нас от других животных: этот уникальный человеческий груз смущения. При всей нашей потребности в тесном общении, в конечном итоге мы существуем в этом мире поодиночке и не можем без усилий и сложностей проникнуть в жизнь или ум другого человека. Стеснительность – это не что-то, что отдаляет меня от всех остальных, а общая нить, которая нас всех объединяет.

Оригинал публикации: The crystalline wall