Институт клинической психиатрии и психологии

Нынешняя ситуация ставит перед нами немало вопросов, не дающих покоя: почему, как и раньше, люди воюют? Почему человеческий род с самого начала своей истории упорно принимается за, казалось бы, абсурдное и бесполезное дело, отнимающее самое драгоценное благо — жизнь? Что говорит изучение этого влечения — иррационального и, на первый взгляд, непреодолимого? Автор напоминает нам о том, что поводы начать войну в истории человечества всегда одни и те же, однако за ними скрываются нагромождения серьезных, труднопреодолимых разногласий. И если к этим проблемам не найти правильного подхода, они, в свою очередь, породят новые, еще более разрушительные конфликты.

***

Почему люди продолжают воевать?

Многочисленные войны нашего время показывают один из многих парадоксальных аспектов человеческого рода, единственного из живых существ, способного приниматься за эту совершенно иррациональную деятельность. Действительно, войне присуща опустошительная суть: участвующие в ней стороны ставят под угрозу самое драгоценное благо — собственную жизнь; война провоцирует бедность, губит народы, приносит с собой болезни, раны и травмы, остающиеся на многие годы даже после окончания военных действий. И, тем не менее, война известна с зари человеческой жизни, и нет периода, когда бы отмечалось ее полное отсутствие. Симптоматично, что сама история ­— и священная, и светская — началась с братоубийства.

Избавиться от войны нелегко, и этот факт подтверждается ее постоянным присутствием даже в повседневной мирной жизни: названиями улиц и площадей, станций железной дороги и метрополитена, памятниками, монографиями, фильмами, произведениями искусства, комиксами, видеоиграми, посвященными битвам, героям, полководцам. Современное устройство, как и история большинства государств, связано с войнами. Война несет в себе сложную организацию, в итоге затрагивающую любую сферу жизни: «Из всех видов человеческой деятельности война, возможно, спланирована лучше всего и, в свою очередь, стимулировала большую организованность общества […]. Усиливая мощь правительств, война оказалась поборницей прогресса и перемен […]. Мы усовершенствовали умение убивать и одновременно стали менее толерантными к насилию в отношении ближнего».

Война страшит и притягивает. Человек при терпеливом изучении войны, преодолевая искушение перевести взгляд в другое место, вынужден заглянуть в себя, в лежащую в его основании тайну, которая разбивает принципиально рациональное измерение.

Некоторые возможные объяснения. Алчность

Кто-то сказал, что при желании всегда можно найти мотив, дающий толчок враждебности. Проблема в том, чтобы понять, зачем нужна враждебность. Обратившись к ряду работ по этому поводу, мы можем выявить повторяющиеся причины. В первую очередь — бином алчность-агрессивность.

Алчность и ее рецидив в виде агрессии — черта человека, «прославленная» философом Томасом Гоббсом, чью концепцию жизни можно обобщить лозунгом homo homini lupus (на самом деле впервые использовался Плавтом в Ослах). Гоббс в своем главном труде, многозначительно озаглавленном Левиафан — в честь первобытного библейского чудовища, символа хаоса и разрушения, — опубликованном в 1651 году, настаивает на том, что «естественное» состояние человека, с самых его истоков, характеризуется войной всех против всех за выживание, исходом которой может стать всеобщее уничтожение. Согласно английскому философу, люди могут достичь согласия и хранить его лишь под гнетом сильной, абсолютной власти, олицетворяемой, по его мнению, Государством (Левиафаном), способным исправлять деструктивные нарушения отдельных лиц.

Фрейд подхватил концепцию Гоббса в ключе психоанализа. Его интерес к теме обусловлен изумлением, вызванным Первой мировой войной не только из-за ее внезапности, но, прежде всего, из-за чисто европейских корней, ведь Европейский континент считался самым цивилизованным и просвещенным, облеченным миссией проводника всего человечества в будущее. События опровергли тезис о неукротимом прогрессе, возможном благодаря науке и технике; более того, именно последние, создав новые смертоносные типы оружия, содействовали повсеместному распространению чувства страха.

Гипотеза Фрейда заключается в том, что война проявляет деструктивные импульсы, присущие любому человеку, которые ни культура, ни цивилизация не в состоянии исправить. Их он называет «инстинкты смерти». Он вводит этот термин для объяснения некоторых иррациональных типов поведения — таких как война, мазохизм и болезненное влечение, — когда человек осознанно причиняет себе вред, испытывая к повторению подобных действий необъяснимый интерес, то есть для описания деструктивной болезненности, но при этом тесно переплетенной с жизнью: «Кажется, что принцип удовольствия служит инстинктам смерти […]. Принцип удовольствия — один из самых сильных мотивов, заставляющих нас верить в существование влечения к смерти».

Эту весьма многогранную тему широко обсуждали последующие авторы (Юнг, Делёз, Гуаттари, Маркузе, Батай, Фромм), и все сходятся в том, что человеческая разрушительность не имеет импульсивной природы. В частности, Эрих Фромм посвятил данной проблеме важную работу. Он переосмысляет деструктивность в более широкой тематике агрессии, которая может иметь доброкачественные выражения: например, преодолевать препятствия и трудности для достижения блага (древние называли это «гневливостью»). Однако есть и деструктивная агрессия, проявляющаяся, когда человеку не удается понять смысла своего положения. Для Фромма этот тип агрессивности имеет культурный характер, и именно этим человек отличается от других видов животных.

Алчная разновидность агрессивности, например скупка благ и ресурсов, лежит в основе многих войн. И также служит двигателем экономики многих так называемых «мирных» государств, извлекающих огромную прибыль из чужих войн. Разные европейские банки считают инвестиции в оружие надежным заработком. Так, Италия, собственно, входит в первую десятку стран мира по объему экспорта оружия, в первую очередь — в самые воинственные государства, глухие к теме прав человека.

Идеология

Но вопреки мнению Гоббса, бывают войны, которые ведутся не за выживание, а за идеи, во имя религии, расы, нации, коллективной идентичности, утопии, совершенного общества, когда выражающий противоположную мысль рассматривается как зло, подлежащее искоренению: «Идеологические войны, а именно — религиозные либо политические, часто самые жестокие, поскольку стороны оправдывают творимое Царством Небесным и раем на земле […]. Тот, кто исповедует ошибочную идеологию или веру, заслуживает смерти, его нужно стереть с лица земли, словно болезнь, или, проще говоря, принести в жертву, необходимую для реализации мечты, из которой вся человеческая раса извлечет для себя пользу».

Культурный аспект войны можно увидеть и в воспитании молодежи, в котором веками делался упор на «спартанское» видение человека, проявляющего себя в борьбе: неслучайно герои классической мифологии наделены воинственными чертами. Во все времена войну прославляла литература; некоторые считали ее необходимой для прогресса, как, например, сказано в манифесте Филиппо Томмазо Маринетти, «Война — единственная гигиена для мира» или в «Мифе XX века» Альфреда Розенберга.

Даже кажущиеся мирными периоды, например, европейская belle époque, были пронизаны национализмом и милитаризмом: «По всей Европе в парках играли военные оркестры, в летние дни проводились парады кораблей, бряцали шпорами конные гвардейцы, которые в своих мундирах служили не только зрелищем для народа, но и действенной пропагандой войны на улицах […]. Молодые люди высшего и среднего классов, особенно — в Великобритании, мечтали о славных битвах, подобных тем, о которых читали у Гомера, Ливия и Юлия Цезаря […]. Самыми популярными темами в Германии были великие национальные триумфы […]. Молодежь Европы в 1914 году шла на войну в надежде сравняться со своими героями».

В этой культурной атмосфере точечный инцидент запустил беспрецедентную бойню, при этом в обществе не началась дискуссия с целью понять причины. Напротив, большинство творцов и интеллектуалов прославляло Великую войну в музыке (Эдвар Элгар), в поэзии (Томас Гарди), в романах (Эрнст Юнгер), в письмах и торжественных речах о ценности родины и высшей жертвы, которые сотнями направляли в периодические издания той эпохи. Кинематограф представлял войну как своего рода веселую загородную прогулку: «Немецкие фильмы показывали, как солдаты на фронте безмятежно читают почту либо едят, другие с легкими ранениями проходят лечение в госпиталях, либо немецкие отряды восстанавливают храмы, разрушенные врагом».

В мире ученых царил точно такой же подход: сочинения и открытия из страны-противника отрицались. В Оксфорде в штыки встретили общую теорию относительности, опубликованную в 1916 году Эйнштейном, поскольку автор, несмотря на заявления о пацифизме, считался врагом Англии.

Немногие, кто описывали ужасы войны (Эрих Мария Ремарк), игнорировались либо подвергались цензуре. Не находили отклика даже настойчивые призывы Папы Бенедикта XV остановить «бессмысленную резню».

Эйфория от войны во имя идеологии, расы либо национализма захватывает всемирное воображение до наших дней, в значительной степени содействуя ее продолжению. Вспомним, какую решающую роль демагогия и политика сыграли в новейших конфликтах, по большей мере этнических и междоусобных, например, в Руанде и в бывшей Югославии: они отравляют дружеские и семейные связи и провоцируют длинную цепь мести и сведения счетов.

Культурные стереотипы — один из самых могущественных факторов в решении начать войну, поскольку опираются на внушение и эмоции, неразрывно связанные с бессознательным. Показательно, что при столкновении с критическим мышлением они оказываются совершенно несостоятельными.

Майкл Игнатьев, директор Центра Карра по политике в области прав человека Гарвардского университета описывает удивительный опыт того, как деревня в бывшей Югославии, где без каких-либо явных проблем уживались сербы и хорваты, неожиданно для всех превратилась в театр смертельной ненависти: «Все знакомы друг с другом: вместе ходили в школу; перед войной некоторые из них работали в одном гараже; приглашали на свидания одних и тех же девушек. Теперь каждую ночь звонят на радио и обмениваются оскорблениями, по именам. Стремятся убивать друг друга». И на вопрос, почему они решились убивать друг друга, сербский солдат поначалу дает абсолютно банальное объяснение: «Потому что они другие, даже сигареты курят другие». У Игнатьева подобный ответ вызвал недоумение, как и у самого солдата, который, ворча, пошел прочь. Затем он вернулся и попробовал сформулировать иначе: «Хорваты считают, что они лучше нас. Думают, что они рафинированные европейцы и тому подобное. Знаешь, что я тебе скажу? Все мы — балканский мусор».

Поражают отличие деструктивной воли другого человека от нашей собственной и неопределенность возможных объяснений. Необходимость заново открыть групповую идентичность после краха общей базы (например, диктатуры Тито) оспаривается в противоречивой манере, особенно если встречаются политики и демагоги, эксплуатирующие эти аспекты для извлечения личной выгоды, тем самым резко перечеркивая десятилетия мирной жизни в единстве.

Страх

Другой частый мотив объявления войны — самозащита, превентивное действие с целью свести на нет кажущуюся неизбежной угрозу.

Страх перед нападением формирует так называемое «самоисполняющееся пророчество». С психологической точки зрения известно, что страх перед каким-либо событием парадоксально способствует его реализации. Пророчество может иметь, как в случае с нацистской Германией, очертания всемирного враждебного заговора (приведшего к уничтожению евреев) и укрепляет готовность жестко отреагировать, в уверенности, что это единственный способ защититься самим и спасти своих близких.

Атмосфера враждебности подпитывает напряжение и подозрительность, потенциально взрывоопасную смесь: достаточно малейшего недопонимания для того, чтобы ситуация изменилась к худшему. И так, чтобы воспрепятствовать чужим конфликтам, люди начинают свою войну.

После Второй мировой войны человечество несколько раз опасно приближалось к атомной катастрофе просто из-за глупостей, воспринятых как угроза разумом, искаженным паранойей: «Медведя, старавшегося перелезть через ограждение из американских ракет, сменил враждебный чужак, стаи птиц, появившиеся на канадских и американских авиационных и ракетных радарах; солнце, проглядывавшее через облака, вселяет в советских инженеров страх перед неотвратимым авианалетом, и так едва не началась Третья мировая война».

Губительная связь между этими разными аспектами очень удачно показана в документальном фильме Фаренгейт 9/11 (2004) режиссера Майкла Мура. Представляя фильм, он обратил внимание на социальные и культурные последствия страха на международном уровне, побудившего Соединенные Штаты регулярно начинать войны по всему миру: «В Боулинге для Колумбины рассмотрены персональные проявления страха, рассказано, как людей могут ввести в заблуждение телевизионные картинки и запугать оружие. В этом фильме я, напротив, решил рассказать о страхе коллективном, о массовой истерии, которую власть умеет вызывать для отвлечения общественного мнения от важных вопросов. Как писал Джордж Оруэлл в романе «1984», вождь должен держать народ в состоянии постоянного страха, заставляя верить, что в любой момент тот может подвергнуться нападению, поэтому, чтобы выжить, человек отречется от свободы. Американцы занимались этим последние два с половиной года».

Чувство чести

Главной мотивацией некоторых войн стало стремление стяжать славу и тем самым обеспечить память о собственном героизме. Так было с Людовиком XIV, Наполеоном, Фридрихом II. Мысль о нанесенном оскорблении порождает потребность в реванше, которой питается желание начинать новые войны: «После ошеломительного поражения, понесенного французами от Северогерманского союза в 1871 году, Франция, в знак утраты Эльзаса и Лотарингии, покрыла черными покрывалами все статуи в Париже. Когда в 1914 году разразилась война, ликующая толпа забыла о трауре. Германия, в свою очередь, вынашивала планы мести вследствие своего поражения в 1918-м». Действительно, именно напряженность и гнев, вызванные Версальским мирным договором, вкупе с тяжелейшим экономическим кризисом, обострили в Германии желание взять реванш, что привело к новому, еще более опустошительному конфликту.

Честь часто отождествляют с чувством личной значимости. И оружие, как кажется, помогает самоутвердиться либо заставить уважать себя: это символ мужественности и гордости, подтвержденный всеобщим мнением. Но цена его чудовищна.

Гэри Юндж в книге «Еще один день смерти Америки. 24 часа, 10 пуль, 10 подростков» — документальной книге о детях и подростках, гибнущих каждый день в Соединенных Штатах, — задаваясь вопросом, почему этой стране нет равных в мире по уровню насилия и смерти, отмечает, что ее идентичность сформирована глубокой привязанностью к оружию. Он цитирует Криса Кайла (самого известного снайпера американского вооруженного подразделения в Ираке), который в «American Gun» сводит историю Соединенных Штатов к десяти разновидностям огнестрельного оружия, все более совершенным, точным и убийственным: «Взяв пистолет, винтовку или карабин, ты держишь в руках фрагмент американской истории. Взведи оружие и вдохни источаемый им аромат селитры и пороха. Прижми ружье к плечу и посмотри на горизонт. Ты видишь перед собой не мишень, а целый континент возможностей».

В этом отрывке огнестрельное оружие описано как чувственный, любящий, защищающий объект, дарящий уверенность и удовольствие. Вот почему оно влечет к себе детей, видящих в нем способ стать взрослыми, быть уважаемыми, вызывать трепет. И быть убитыми.

Можно ли противостоять войне?

«Воевать намного легче, чем заключать мир», — эта фраза французского министра Жоржа Клемансо обобщает парадоксальную сложность проблемы. Война тому, кто ее начинает, представляется всего лишь легким решением, способным устранить препятствия, и источником непосредственной выгоды: но со временем она оказывается все менее предсказуемой, влечет огромные траты, прежде всего — в плане людских жизней, и не только. И все же люди редко размышляют над сценариями будущего и проблемами, с которыми придется столкнуться, когда прекратятся военные действия. Генерал Энтони Зинни, верховный главнокомандующий Центрального командования Вооруженных сил США по планированию операции в Ираке, заявил: «Наш самый огромный недостаток кроется в том, что мы никогда не тратим время на то, чтобы понять культуру […]. Меня поразил тот факт, что у нас был план, как разбить армию Саддама Хусейна, но не было плана, как восстановить Ирак».

Несмотря ни на что, мы продолжаем легко развязывать войны. Сохранять мир намного труднее, его сложно предлагать именно потому, что мир несет в себе больше уважения к истине о вещах и к истине о нас самих, ведь конфликт развивается, прежде всего, в нас. Проблем в основе войны множество и решить их непросто. На этих страницах перечислены некоторые из них: тем не менее, если не подойти к ним решительно, они потянут за собой новые, еще более острые конфликты.

Подумаем об экономическом неравенстве: по данным World Inequality Report за 2021 год, 38 % мирового богатства сконцентрировано в руках 1 % населения; 50 % меньшего объема богатства может распоряжаться всего 2 % населения. С началом пандемии разрыв стал еще глубже. В перспективе нас ждет еще более драматичный сценарий по причине истощения ресурсов, например, питьевой воды («голубое золото») и продуктов земледелия из-за загрязнения, климатических изменений и превращения в пустыни обширных территорий. Все это увеличит миграционные потоки в другие страны в поиске недоступных, но жизненно необходимых благ. К этому следует добавить экономические кризисы, диктаторские режимы, отсутствие медицинской помощи на должном уровне и достойной работы.

Безусловно, уврачевать растущий разрыв между богатством и бедностью, заключающий в себе безграничный концентрат конфликтности, задача непростая. В игре задействовано слишком много интересов. Логично думать, что возможный пересмотр собственной зоны комфорта не будет принят благодушно теми, кто ее контролирует. Запад, как отмечалось, по-прежнему изо всех сил участвует в чужих войнах, а порой — и в собственных (как было за источники нефти в Ираке).

Трагический парадокс, но скудости ресурсов противопоставляется доступность сверхсовременных видов оружия: кибер-солдаты, роботы киллеры, портативные дроны. А с распространением терроризма и фундаментализма война чувствует себя как дома во всех нациях, и никто не может сказать о себе, что он действительно в безопасности.

Перед этими множественными и растущими угрозами, тем не менее, необходимо не спешить обсуждать привлекательность войны как легкодоступного решения. Культура и искусство, безусловно, могли бы помочь продемонстрировать бесчеловечность войны и, что еще важнее, стимулировать общественное мнение занять позицию. Конец изнуряющему конфликту во Вьетнаме положила не столько патовая военная ситуация, сколько растущий народный протест, благодаря тщательному информированию в СМИ, показывавших реальное положение дел во время конфликта, который никого не щадит (например, знаменитые фотоснимки девочки в горящей от напалма одежде или хладнокровно казненного заключенного).

К сожалению, лишь недавно (главным образом на Западе) тенденция начала серьезно меняться. Обратили внимание на то, что греческое слово, обозначающее мир, eirene, буквально означает паузу между войнами; латинский термин pax указывает на временное прекращение состояния войны. Оба понятия отражают, что мир — исключительное недолговременное положение вещей, война же, напротив, нормальна. Термин, указывающий на тенденцию, противоположную деструктивности, можно встретить в XX веке, когда Ганди придумал новое слово, сатьяграха — «ненасилие» (буквально, сила, рождающаяся от любви), которым описывал свою политику противодействия английской оккупации. И он преуспел там, где армии и оружие потерпели крах. Он не был пацифистом в полном смысле этого слова — он заявлял, что против Гитлера необходимо бороться, — но использовал силу, не прибегая к разрушению.

Другой важный аспект, требующий осмысления, — именно присущая каждому тенденция к деструктивности, выявленная психоанализом. Ее можно укротить, в первую очередь с помощью воспитания, в частности, мудростью (или благоразумием), истинным двигателем цивилизации и благосостояния. Древние считали мудрость наставницей всех добродетелей. Ганди очень хорошо понял, что дорога к свободе рождается в умиротворенном сердце, потому что оно победило страх, в первую очередь — страх смерти, корень всех страхов. Если с ним считаться, этот тип страха удивительным образом теряет свой деструктивный оскал и высвобождает новые энергии: «Ненасильственное сопротивление — не только действенная тактика в борьбе со злом. Его сила проистекает из глубокого внутреннего мира мужественных людей, осмеливающихся отбросить насилие и представить себе иной мир».

Но мудрость, как кажется, не очень ценят в сфере образования и философии; напротив, в школах, в политике, в книгах и в местах для молитвы нас с легкостью подстрекают к ненависти и разрушению. Такая культурная нищета лежит в основе слабого функционирования правительств и международных организаций, более внимательных к частным интересам, чем к мирному урегулированию, которое в итоге могло бы стать благом для всех людей на долгие времена. Нежелание разобраться в этих темах подрывает доверие к предложениям по умиротворению и к их эффективности.

Поэтому путь мира, хотя желанный и ценный как явное благо, на самом деле очень похож на жизненный путь, который Иисус описывал словами: «Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их!» (Мф 7, 14). Если мы захотим реально встать на этот путь, потребуется много труда и жертв на всех уровнях. Ото всех.