Институт клинической психиатрии и психологии

Едва ли не самым популярным занятием просвещенного человечества стал поиск "болезней века” – всеобщих препятствий к благоденствию и долговечности человека и его земного существования. Вот и ваш покорный слуга решился внести в это благородное занятие свой посильный вклад, указав если не главное, то, по крайней мере, досаднейшее из всех таких препятствий.
Заключается оно в том, что мы, люди, повсеместно пытаемся исцелить себя не от того, от чего надо исцелять. Иными словами, исцеляем от благ, оставляя процветать сами болезни. Одиночество как раз и относится к числу таких упорно излечиваемых природных и духовных благ.

Одиночество является нашему сознанию в клубке из досужих домыслов, страхов, предрассудков и суеверий, до того плотном, что подлинная суть явления остается скрытой от нас даже тогда, когда оно становится зримой реальностью. Подобно страху смерти, страх одиночества выступает одним из ведущих стимулов и регуляторов наших поступков, действий и бездействий. Подобно угрозе смерти, угроза одиночества, еще даже только предвидимая, в огромных количествах отнимает у нас энергию и жизненную силу. И тут, как и там, дело не в самом одиночестве, а в тех чувствах, которые оно вызывает. Одиночество, как и смерть, становится бедствием и проклятием, когда оно неправильно понято и истолковано.

Что же это такое – одиночество? Почему оно мешает нам жить? И на каком основании мы полагаем его ответственным за самые невыносимые душевные муки, выпавшие на долю человека? Ведь стоит только вам заикнуться, что-де вы одиноки, и вы, как правило, тут же встречаете со стороны собеседника полное понимание, искреннее сочувствие, готовность оказать моральную поддержку, а порой и бурю сострадания, как если бы вы признались вдруг в какой-нибудь неизлечимой болезни. Общество реагирует на упоминание об одиночестве культурно узаконенным рефлексом, который обусловлен обыденным пониманием одиночества как социальной изоляции, своего рода духовной кончины, вызванной разрывом связей с окружающими людьми. Согласно этому пониманию, чем меньше у вас контактов, тем более вы одиноки. Иначе говоря, тем больше у вас шансов умереть для общества.

Неплохая гарантия от одиночества – это, выходит, жизнь под одной крышей с родными и близкими. Но так ли это?
Видит Бог, я никогда не злоупотреблял статистикой и не искал в ней решающих доказательств. В дальнейшем изложении основная роль будет принадлежать личному опыту и свидетельствам мудрых. Но эти данные подвернулись как бы сами собой, притом в самый разгар работы над проблемой, так что грех было не приобщить их к делу. Они – из документального фильма "Год пожилых людей в Европе”, показанного по санкт-петербургскому телевидению.

В процессе социологического исследования, проводившегося несколько лет назад под эгидой ЕЭС, пожилые респонденты отвечали, помимо всего прочего, на такие два вопроса: как часто вы общаетесь с родными? чувствуете ли вы себя одиноким и в какой степени? По ответам на эти вопросы выделились две страны — Дания и Италия, оказавшиеся в обоих случаях на противоположных полюсах шкалы. Выяснилось, что из всех пожилых европейцев датчане менее других склонны общаться со своими родственниками, но в наименьшей мере чувствуют себя одинокими. Тогда как пожилые итальянцы, наоборот, чаще всех остальных общаются со своими родными, более других испытывая при этом чувство одиночества.

С точки зрения обыденных представлений, результат, конечно, весьма парадоксальный. Из него непосредственно вытекает, что чем теснее связи с родными, точнее, чем больше времени проводит человек в их обществе, тем более одиноким он себя полагает. И наоборот, с уменьшением частоты контактов с родственниками, то есть с самыми близкими людьми, идет на убыль и чувство одиночества. Парадокс, не правда ли? Стоит, однако, чуточку отойти от стандартного клише – и этот итог представится уже не столь парадоксальным.

В самом деле, вспомним хотя бы пушкинскую трактовку понятия "родные” в "Евгении Онегине” или нескончаемую вереницу наших, отечественных кинофильмов о пожилых людях, со всей убедительностью живописующих их ужасающее одиночество в кругу своей собственной семьи и отстаивающих их неотъемлемое право на самоопределение. Да разве только о пожилых! Не меньше, если не больше фильмов, пьес и произведений мировой литературы посвящено одиночеству, переживаемому в кругу семьи детьми и подростками. И не случайно блистательный Олдос Хаксли в романе-утопии "Остров”, которым он внес свой последний прижизненный вклад в тяжкие раздумья двадцатого века о веке грядущем, одним из главных установлений на идиллическом острове Пала сделал право на свободный уход в другую семью, закрепленное за каждым ребенком... Впрочем, как психолог-практик с изрядным стажем я мог бы и не отсылать читателя к литературным авторитетам. Достаточно сказать, что мне, пожалуй, ни разу не доводилось беседовать со стариком или подростком, которые были бы удовлетворены общением со своими домашними. Да, если смотреть правде в глаза, отбросив ложные табу и традиционные сантименты по поводу семейного очага, семейный круг – далеко не самое подходящее место для избавления от чувства одиночества. Родственные узы (на что, собственно, и указывает поэт в "Евгении Онегине”) обязывают ко многому и прежде всего – к соблюдению конвенций, писаных и неписаных. В родственном общении в конечном счете все – от расписания визитов до выражения чувств, включая объятия, поцелуи и даже мимолетные улыбки,— так или иначе подлежит строгой ритуализации, регламентации. Степень строгости может варьировать от культуры к культуре, но сам принцип остается незыблемым.

И чем большее значение придается ритуалу как таковому, тем менее заметно само лицо, его исполняющее. А лицу между тем необходимо, чтобы его заметили. Притом любому. И особенно – ребенку.
Однако взрослый, заботящийся о здоровье и жизни несмышленого дитяти, помимо своей воли выполняет при этом еще одну важнейшую функцию – подтверждает ребенку достоверность его существования. Да, человеку недостаточно существовать – ему необходимы убедительные доказательства того, что он существует на самом деле. Недаром такой умный и искушенный философ, как Рене Декарт, исписал на эту тему тысячи страниц. И не зря уже в наши дни Игорь Кон начинает одну из лучших своих книг – "В поисках себя” – странным вопросом, с которым студент-философ обращается к преподавателю: "Скажите, профессор, я существую?” Не только Декарт и не только этот чудаковатый студент – все мы рождаемся с невысказанным и чаще всего не высказываемым на протяжении всей жизни вопросом о достоверности собственного бытия и, соответственно, с невысказанной потребностью разрешить свое экзистенциальное сомнение. Потребность в подтверждении – так можно обозначить это изначальное стремление человека, следуя терминологической традиции популярной психотерапевтической школы Пола Вацлавика и его коллег.

Так вот, уже тем, что взрослый, заботясь о младенце, вольно или невольно устремляет на него свой взгляд, прислушивается к звукам, им издаваемым, касается его тела, обнимает и прижимает к себе,— уже этим он подает предмету своих забот постоянный сигнал: – "Я тебя вижу... Я тебя слышу... Я тебя осязаю... Я чувствую тебя... Значит, ты существуешь... Ты существуешь! Ты существуешь!” Для души этот сигнал означает то же, что хлеб насущный – для тела. Без него невозможно нормальное психическое созревание. Знаменитый английский психиатр Лэйнг утверждал, что ранняя шизофрения развивается у детей не из-за жестокого обращения, как думали раньше, а под действием мелких и, казалось, незаметных неподтверждений – от недослушиваний, невнимательных взглядов, сопровождаемых дежурной улыбкой, от неласковых рук, которые гладят ребенка по головке только для того, чтобы от него отделаться. Душевнобольной ребенок может вырасти и во внешне вполне благополучной семье, если он растет вне фокуса подлинного, неподдельного родительского внимания, иными словами – без родительской любви, замененной, если можно так выразиться, любовным ритуалом.

Таковы последствия превращения семейных (и не только семейных) коммуникаций в ритуал. Я привыкаю к родственникам, особенно близким, с которыми живу под одной крышей, как к самому себе; как и от самого себя, я не жду от них ничего нового: я, как говорится, знаю их как облупленных. Они – мои двойники, мое подобие. Так с какой же стати стану я к ним присматриваться и прислушиваться? Кому придет в голову глазеть во все глаза на самого себя? В процессе семейного общения глаза и уши отмирают у меня за ненадобностью, и путеводной нитью в лабиринте родственных коммуникаций становится раз и навсегда установленный обряд.

Такое общение как раз и ведет к хронической неподтвержденности, хроническому неудовлетворению базовой потребности индивида в подтверждении объективной достоверности собственного бытия. Ребенок – это частный случай, хотя и наиважнейший и ключевой, так как в детском возрасте закладываются фундаментальные предпосылки всего дальнейшего роста. Жажда подтверждения с годами не ослабевает; это потребность, которая владеет человеком всю жизнь. Ей подчинена львиная доля, если не вся совокупность, наших деяний и поступков – от самых благородных и героических до самых подлых и дурных.

Чтобы привлечь к себе недостающее внимание, можно сочинить "Илиаду”, но можно и поджечь Рим. Лучше совершить что-то очень дурное и порицаемое, чем оставаться неуслышанным и неувиденным. Ибо никакое порицание не идет по своим психотравмирующим свойствам в сравнение с неподтверждением моего бытия другими людьми, на это еще в начале века указал патриарх американской психологии Уильям Джемс. Напротив, ругают – значит, признают факт моего существования (видят, слышат, помнят). Так называемый трудный подросток обходится, стало быть, без Декартова cogito ergo sum – у него собственный критерий своего существования. И, надо сказать, куда более действенный, чем тот, который придуман великим философом. Дабы убедиться в универсальности этого критерия, достаточно мысленного эксперимента: представьте, что вас, при всей очевидной достоверности вашего бытия для вас самих, окружающие перестали вдруг слышать, видеть, вообще воспринимать, да к тому же еще и начисто о вас забыли. И никакими силами и ухищрениями не удается сделать себя видимым и слышимым. Что будет с вами?
Эксперимент только кажется простым. На деле он труден, так как довести его до конца мешает страх. Добросовестный же экспериментатор признает, что самый вероятный исход – сойти с ума или покончить с собой (что, собственно, одно и то же).

Однако мудрый укажет на третью возможность: уйти в пустынь, пуститься в скитания, удалиться от людей, от устоявшегося круга общения. Что и делают полностью либо частично многие из тех, кто на себе испытал боль неподтверждения и нашел в себе мужество до конца испить сию чашу. Это люди, признавшие свое одиночество.
Человек, который жалуется на одиночество, невольно грешит на словах против истины, ибо пользуется словом "одиночество” для того, чтобы поделиться ощущением неподтвержденности своего бытия. Если бы он постарался найти точное слово для обозначения причины своих тревог и депрессий, то это было бы вовсе не "одиночество”, а оставленность, забытость, покинутость, незамеченность, невнимание,— иначе говоря, неподтвержденность. Но это – совсем другое дело. Ибо одиночество – наше естественное состояние, тогда как неподтвержденность, как бы мы ее ни называли,— разрушение бытия и нарушение естественного хода вещей.

Вот что говорит об этом Бхагаван Шри Раджниш, несравненный Ошо, "растворенный в океане”: "Вы совершенно одиноки, это нужно понять. Как только человек начинает осознавать, он становится одиноким. И чем выше сознание, тем глубже осознание одиночества. Потому не убегайте от этого факта в общество друзей, ассоциации и толпы. Не бегите от него! Это величайшее явление – весь процесс эволюции стремился к этому.
Сознание подошло к моменту, где вы понимаете, что вы одиноки... Я не говорю "покинуты”. Чувство покинутости появляется тогда, когда вы бежите от одиночества, когда вы не готовы принять его. Если вы не принимаете факта одиночества, тогда вы чувствуете себя покинутым. Тогда вы ищете какую-то толпу или иные способы опьянения, чтобы забыться. Покинутость создает свои волшебные способы забвения.

...Только Будда одинок, одиноки только Христос или Махавира. Это не значит, что они обязательно оставили мир и свои семьи. Так кажется, но это не так. Не было отрицательного покидания чего-то. Сам акт был позитивным: это было движение в сторону одиночества. Они ничего не бросали, они искали полного одиночества... Все нации, семьи, все группировки состоят из трусов, из тех, кто недостаточно храбр, чтобы быть одному.
Истинное мужество – это смелость оставаться в одиночестве. Оно означает осознанное понимание того факта, что ты одинок и иначе быть не может. Можно либо обманывать себя, либо жить с этим фактом.

...Если вы ощущаете свое собственное одиночество, вы поймете страдания других людей. ... Если вы способны жить с фактом собственного одиночества, вы знаете, что каждый тоже одинок. Тогда сын знает, что его отец одинок; жена знает, что муж ее одинок; муж знает об одиночестве своей жены. Зная это, невозможно не быть милосердным”.
Одиночество – это, стало быть, не индивидуальное явление, не особенность индивидуальной биографии, а объективный всеобщий факт живого бытия – независимо от того, сознается он индивидом или нет. В отличие от покинутости одиночество – не личная проблема. Одиночество и покинутость – вещи не только разные, но и враждующие между собой. Чувство покинутости – нечто вроде болезни, мешающей осознанию одиночества.

Подобно ребенку на рождественской елке, каждому человеку при рождении в обязательном порядке вручаются дары, с которыми он волен поступать по своему усмотрению.
Первый он получает из рук Бога (или, если хотите, Природы). Это дар обособленного, автономного бытия, обретаемый в тот самый миг, когда рвется пуповина – последняя материальная связь с материнским телом. В этот самый миг человек обретает одиночество – в том прямом и упрямом смысле, в каком понимает это слово Ошо.

Второй, следующий за первым,— это дар формы, как называет его Михаил Бахтин. Мы получаем его из рук других людей. Сначала – из рук, принимающих плод, а затем уже из рук (уст, глаз, ушей) всех людей, с которыми сводит и сталкивает жизнь. Это уже знакомое нам ощущение достоверности собственного бытия, складывающееся из чувства определенности границ своего тела, различимости своего голоса, утвержденности собственного "я” в пространстве социальных отношений и многого другого.

Представление о двойном даре – рождественском подарке, вручаемом человеку Богом и людьми,— не чуждо и традиционной научной психологии. Так, Алексей Леонтьев, один из патриархов московской психологической школы, строго разграничивал понятия индивида и личности: индивид – это то, чем человек рождается, тогда как личность – то, чем (или, скорее, кем) он становится. Индивидуумом он является от природы. Личностью его, делает жизнь в обществе.

В советской психологии это противопоставление понятий в целом прижилось; но жизнь его не обходится без забавных приключений, связанных в первую очередь с излишней изобретательностью в толкованиях понятия "личность”. В предельном случае понятие личности вообще утрачивает свое содержание: личность извлекается из индивида и раздается людям, его окружающим. Такова метаморфоза, переживаемая личностью в рамках так называемого метаиндивидного подхода, разработанного в свое время психологом Вадимом Петровским. Личность превращается в совокупность "вкладов” – следов, которые оставил человек в других людях, и жива до тех пор, пока живы эти следы. Возможным становится говорить о "распределенной” личности, обходясь при ее определении без таких понятий, как ответственность, сознание и сознательность, причем усматривая в этом "распределенном” бытии счастливую возможность бессмертия. В глазах автора Божий дар одиночества выглядит, надо полагать, не иначе как болезнь, а "личность” приравнивается к "знаменитости”, и бесценный дар формы растекается бесформенной лужей по всему обществу.

Король абсурда Сэмюэль Беккет, образец просвещенного, осознанного одиночества, получив известие о том, что ему присуждена премия Французской Академии, пришел в отчаяние. Он испугался, что станет теперь знаменитостью и его одиночеству придет конец. Он не уставал выражать категорическое несогласие с Сартром и Хайдеггером, которые считали самоутверждение в мире чуть ли не долгом личности. Ибо справедливо полагал, что личность, одержимая жаждой "оставить след”, несет миру опасность разрушения.

"Он будет жить вечно” – было начертано под до боли знакомым профилем на торце главного корпуса курортного пансионата в Уютном, близ Судака. Одно из моих незабываемых крымских впечатлений прошлых лет.

Впрочем, раз уж мы заговорили о "метаиндивидном” подходе, укажем и на содержащееся в нем рациональное зерно. Суть добросовестных ученых заблуждений вовсе не в том, что они пытаются убедить нас в реальности каких-то фантазий. Отнюдь нет. Просто они берут некий частный, но, как правило, очень распространенный случай, и возводят в абсолют. Герой "метаиндивидного” подхода – это, можно сказать, недоподтвержденный индивид, которого в равной мере страшит перспектива физической смерти и прижизненной безвестности и который ищет способа одним махом решить обе проблемы.

На сегодня это - реальность не одного только индивидуального бытия. Целые общественные слои, культуры и цивилизации застревают на этой ступени, увязая в страхе смерти и одиночества. Причем из этих двух страхов последний, похоже, базовый и первичный. "В смерть каждому приходится уходить одному”, - сказал Соломон Михоэлс. Не боимся ли мы смерти именно потому, что она мыслится, за неимением других образов потустороннего бытия, как полное, окончательное и бесповоротное одиночество? Дар Божий оказывается главным пугалом целых народов и цивилизаций, особенно там, где безбожие пустило особо глубокие корни.

Личность между тем – это одиночество, которому круг людей, его окружающих, придает определенность формы бытия. Каким образом это может происходить – об этом чуть позже. А пока что отметим одно вытекающее отсюда следствие: чем успешнее нам удается отказаться от дара Божьего, тем скорее удастся нам избегнуть и дара людского.

Но не будем слишком строги в своих суждениях и осуждениях. Одиночество – это и вправду очень трудный дар. Щедрый гостинец Деда Мороза может оказаться малышу не по силам; если ему не помочь, по пути домой подарок выскользнет из неокрепших рук и останется лежать на дороге. В первые дни, месяцы, годы после рождения человек попросту слишком слаб, неумел, беспомощен, чтобы остаться наедине с собой. Со временем он становится все более сильным физически, умелым и смышленым, но для того, чтобы утверждаться в достоверности собственного бытия, ему все еще нужны другие люди – их глаза, уши, руки, память. На этих двух ступенях одиночество не напрасно страшит его и пугает: в младенчестве оно несет ему физическую гибель, в детстве – психическую. Зря родители пытают в этом возрасте своего ребенка, любит он их или нет, или просят "показать”, как он любит мамочку и папочку. Он их не любит, хоть и не смеет отказать в настойчивой просьбе: он к ним слишком привязан, чтобы любить. Там, где властвует привязанность (зависимость), там нет и не может быть любви. Любовь – удел свободных людей.

Не спешите, любящие мамы и папы. Пора любви еще не пришла. Настанет день, когда с привязанностями будет покончено. Вот тогда и созреет ваше чадо для подлинной любви – через осознание и принятие своего одиночества, независимости, свободы выбора. И полюбит вас на самом деле – без сюсюканья и фальшивых признаний. Если только...
Если только вам и другим людям, с которыми ему приходилось общаться, удалось научить его одиночеству. Именно одиночеству – мы не оговорились. Общению он так или иначе все равно научится. Но поможет ли это общение зрелому, осознанному обособлению – вот в чем вопрос.

В одиночестве человеку волей-неволей приходится общаться с самим собой. Собственно говоря, личность – это, в конечном счете, обобщенная форма пребывания сознания наедине с собой, и ей неоткуда взяться, кроме как из общения с себе подобными. Поэтому, общаясь с другими, человек с самого начала обучается общению с самим собой, иными словами, готовится к одиночеству.
Однако время, отведенное на обучение в "академии общения”, мы, вместо того чтобы заниматься делом, бездумно тратим, наоборот, на избавление от этого дара. Общаясь, мы менее всего думаем о том, чтобы оградить свое и чужое одиночество от посторонних вмешательств. Напротив, мы заняты только тем, что "исцеляем” от одиночества себя и других или, по крайней мере, проводим в этом направлении массированную профилактику.

Но вот срок обучения в "академии” подошел к концу, и наш выпускник выходит в люди, как водится, с дипломом под мышкой, но без необходимой квалификации. И совершенно не готовый к тому, чтобы видеть и ощущать в себе реального, достоверно сущего, живого индивида. Александр Дюма, который, согласно известному анекдоту, мог, например, пожаловаться на скучное застолье, заметив при этом, что все же встретил там человека, скрасившего скуку, то есть самого себя,— это, согласитесь, редкое исключение. Обычно мы продолжаем, чаще всего подсознательно, искать подтверждения у других, так как благоприобретенные навыки не оставляют индивиду возможности проделывать это самостоятельно. Более того, наш выпускник усвоил, что с собой общаются одни лишь "чудики”, и потому делает это тайком – не только от других, но и от самого себя. То, что получается при этом, известно под именем "самокопание” – замена полноценного общения с самим собой утомительным и изматывающим "самоанализом”. Какое уж тут одиночество! Наш герой умрет от тоски, окажись он на месте литературного Робинзона или всамделишного Генри Торо, не говоря уж об Эдмоне Дантесе.

Ему, как воздух, нужен кто-то за пределами его собственного тела, и он покидает стены своей "академии”, не только не избавившись от привязанностей, но, напротив, обвешанный благоприобретенными сиамскими близнецами – "двойниками”, грубыми подобиями самого себя, как их называют, в частности, Алексей Ухтомский и Михаил Бахтин, наши замечательные ученые-гуманисты, опираясь на мрачные и невымышленные фантазии Гоголя, Достоевского, Брюсова.

Если же он и решится, преодолев предубеждение, вступить с собой в полноценный человеческий контакт, ему это будет крайне трудно, так как окажется, что образцы, освоенные им в общении с другими, для этого по большей части не подходят. В самом деле, какую пользу, оставшись наедине с собой, сможет он извлечь из ритуалов, разыгрываемых в процессе семейных и других контактов? Разве что заняться репетициями и прочими кривляниями перед зеркалом. Или как быть ему с твердо усвоенной привычкой сравнивать себя с другими, которая в западных социологических и социально-психологических теориях разумеется сама собой и под названием "социальное сравнение” так или иначе присутствует во всех пособиях и хрестоматиях по общественным дисциплинам? Сравнивать себя с самим собой? И питать к себе соответствующие "компаративные” чувства, зависть например... Впрочем, за неимением иных навыков мы все же применяем к себе "социальное сравнение”, сопоставляя реального себя с тем, кем я мог бы быть, был или стану. Бесплодное занятие, чреватое всплесками чувства собственной неполноценности либо, наоборот, эйфорией самолюбования.

А как быть, оставшись с глазу на глаз с самим собой, с тем богатым опытом обмана и манипулирования (или, как принято говорить в современной психотерапии с подачи Эрика Берна, "игр, в которые играют люди”), накопленным нами за долгие годы общения с родителями, сверстниками, учителями, должностными лицами, друзьями-приятелями и прочая, и прочая? Только обманывать себя. Чем мы и заняты постоянно. По сути дела, "защитные механизмы”, открытые и описанные Зигмундом Фрейдом,— это и есть различные способы самообмана. Единственная претензия, которую стоило бы предъявить великому психотерапевту и психологу, состоит в том, что в поисках их подлинного источника он чуточку сбился с пути, отчего его терапевтический метод и принял несколько причудливые формы.

В каком виде усваивается мной опыт предшествующего общения? Согласно одной довольно-таки механистической концепции личности, разработанной в рамках современной социологии, личность – это совокупность социальных ролей, исполнявшихся человеком в течение его жизни и усвоенных в процессе их исполнения. Не могу с этим согласиться по причинам, которые, должно быть, понятны каждому, кто прочитал предыдущие страницы. Но одно тут бесспорно – этот опыт чрезвычайно важен для "одинокого” общения. Точнее, роли, исполнявшиеся мной на протяжении предшествующей жизни, определяют, какие отношения я установил с самим собой. Я осваиваю не сами по себе роли, а отношения. Лектор со стажем, повидавший на своем веку много самых разных аудиторий, знает, что самые трудные слушатели – это школьники и... школьные учителя. Сев за парту, то есть оказавшись в позиции ученика, учитель тут же становится учеником – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он, стало быть, освоил не роль учителя, а отношение "учитель – ученик” и готов вести себя согласно букве этого отношения, на каком бы полюсе ни оказался. Он сам себе учитель и сам себе ученик. Такова одна из реальностей его личности – внутреннего общения с самим собой. Точно так же осваиваем мы отношения отца и сына (сам себе отец и сам себе сын), судьи и подсудимого (сам себе судья и сам себе подсудимый) и т. д., и т. п.

Мы, однако, знаем из жизни, что никакие ролевые отношения не могут заменить личного, внеролевого контакта. Чтобы лучше уживаться с человеком под одной крышей, нужно свести с ним близкое знакомство, установить взаимопонимание – без ролей и чинов. Иначе наше с ним каждодневное взаимодействие грозит взаимным недовольством и разладом.
Так вот, отношения установлены, но знаком ли я с самим собой? Можно поставить вопрос по-другому: способствуют ли эти отношения установлению личного контакта или ему мешают?
Необходимо уточнить: речь идет не о знании (осведомленности, компетентности), а о знакомстве. Я знаю очень многое о многих людях, с которыми не знаком и даже не видал в лицо. Точно так же я и о себе знаю столько всего, сколько вряд ли известно кому-либо из живущих на земле; но я могу быть с самим собой в достаточно формальных и натянутых отношениях.

Одно из универсальных наших отношений, также усвоенное и отрепетированное в общении с другими,- следователь и подследственный. Я сам себе следователь, сам себе подозреваемый. У меня на себя такое досье, какого нет и не может быть ни у кого в целом мире. Но стоит мне подступиться к себе с вопросом, с каким-нибудь наставлением или просьбой, — и я вдруг ловлю себя на том, что не знаю, обращаться к себе на "вы” или на "ты”,— то и другое звучит в равной мере ненатурально и фальшиво. Я не всегда знаю, как мне себя называть, и, скрывая неловкость, придумываю для себя забавные прозвища; вовсю с собой фамильярничаю,— вспомните господина Голядкина в "Двойнике” Достоевского; говорю себе грубости, удивляющие порой меня самого. Очень интересный пример – диалог с собой из фильма "Короткие встречи”: "Можно же мне не мыть посуду! Надеюсь, ты не будешь возражать? Будешь? Ну и возражай. Мне на тебя наплевать”. Думаю, читатель без труда дополнит этот пример аналогами из собственного опыта.

Нам кажется, что главная индивидуальная проблема жизнедеятельности – установление отношений с окружающими людьми. Мне бы с людьми ужиться, а уж с собой я как-нибудь договорюсь. Сотни книг написаны на первую из этих двух тем и практически ни одной – на вторую. Стоит между тем немножечко подумать – и истина выплывет наружу. Для опытного специалиста – практика в сфере человеческих отношений – не секрет, что наладить отношения с собой куда труднее, чем с другими людьми.
Как протекает общение с самим собой, закрыто или открыто мое сознание, мое "я” навстречу себе самому, насколько легко мне или трудно к себе обращаться, приходится ли преодолевать при этом психологические преграды и какие именно – во всем этом и заключена тайна личности, главный рычаг, управляющий ее бытием в мире людей. Коль скоро личное общение человека с самим собой обходится без чинов, ролей, неловкости, фальши, ритуалов и обмана, его ведущий мотив – любовь, свободный выбор. При внутреннем же разладе его дела, решения и поступки неизменно подчинены другому импульсу, имя которому – страх одиночества.

Так что же делать недоучившемуся выпускнику "академии общения”, которого, вместо того чтобы обучить одиночеству, учили зависеть от связей и привязанностей? Неужели автор взял в руки перо, да еще приманил обещанием посвятить в "психогигиену одиночества”, только ради того, чтобы растолковать, что время упущено, прошлого не вернешь и нам теперь ничто не поможет?
Напротив, дорогой читатель. Именно открывшаяся нам безрадостная картина должна вселять в нас веру в будущее, ибо она верна. Ничто не приближает к цели так близко и наверняка, как правильно поставленная проблема.

Надеюсь, главный практический вывод вами уже сделан. Если вас тревожит одиночество, или, другими словами, вами владеет чувство покинутости, ощущение неподтвержденности, вы не станете торопиться в клуб "Кому за тридцать”, к электронной сводне либо к другим электронным и неэлектронным доброхотам, которые вызовутся облегчить вам оставшуюся жизнь. Да, стоит только вам высказать во всеуслышание громкую жалобу на одиночество, отбою не будет от умельцев всех рангов, любителей и профессионалов, которые добросовестно – за деньги или из чистого сострадания – продолжат дело, начатое вашими незадачливыми преподавателями из "академии общения”. Они и не подумают помочь вам выпутаться из гирлянды повисших на вас "сиамских близнецов” – двойников, преследующих по пятам и никогда не оставляющих вас наедине с собой. Наоборот, они не только повесят вам новых "близнецов”, но и станут обучать патентованным способом "делать друзей и влиять на людей”, то есть учить привязывать к себе каждого, кого вам захочется к себе привязать.

Известный американский психотерапевт Сидней Джорард излечил от такой мании привязывания юного карнегианца, который, преуспев в соблазнении женского населения одного университетского городка, никак не мог добиться благосклонности его признанной "королевы”. Дай Бог и вам найти себе такого терапевта. Он не станет совершенствовать игры и манипуляции, которым вы успели научиться. Вместо этого он сделает все, чтобы вы увидели полноценного собеседника в себе самом. Он познакомит вас с самим собой, научит слушать себя и слышать свой голос; он поможет понять, что ваш собственный голос авторитетней для вас, чем любой другой, и поэтому самое удивительное и чудодейственное орудие воли; он научит не бояться разговоров с самим собой, объяснит, как отдавать себе команды и побудит чутко и преданно заботиться о себе, оказывая себе разнообразные услуги, доверять себе и не обманывать своего доверия – и еще тысяче разных вещей, которым вы не успели научиться хотя бы потому, что крайне редко сталкивались с ними в процессе общения с другими людьми. 

Разные психотерапевты, психологи и гуру делают это по-разному; некоторые даже не знают, что в конечном итоге они делают именно это, то есть учат общению с самим собой и тем самым помогают принять дар одиночества. Но как сказал тот же Сидней Джорард, заключая перечень критериев профессиональной пригодности психотерапевта: "Психотерапевты – это просто хорошие люди”. Выбирайте хорошего человека – и не ошибетесь.

Я же в заключение хотел бы привести принципы "психогигиены” одиночества, в целом вытекающие из вышесказанного, которыми пользуюсь сам. Тех читателей, кого это изложение могло бы паче чаяния покоробить дидактизмом и назидательностью, прошу учесть, что обращаюсь с наставлениями в первую очередь к самому себе, ничего, однако, не имея против того. чтобы этот разговор с самим собой был услышан всяким, кому он может пригодиться.

Это чувство появляется только тогда, когда вы бежите от одиночества, когда вы не готовы принять его. Подобно угрозе смерти, угроза одиночества, даже только предвидимая, отнимает у нас энергию и жизненную силу. Вы совершенно одиноки, это нужно понять. Не убегайте от этого факта в общество друзей, ассоциации и толпы. Это величайшее явление – весь процесс эволюции стремился к этому. Тебя загоняют под твою собственную кожу. Но ты сопротивляешься, тебе бы хотелось по-прежнему жить в неведении и невежестве. Истинное мужество – это смелость оставаться в одиночестве.  Ты у себя есть В этом твоя ответственность перед собой и перед обществом, ибо в состоянии внутреннего разлада ты опасен для окружающих.

Общаясь с другими людьми, человек с самого начала обучается общению с самим собой, иными словами, готовится к одиночеству. Не спешите сострадать, когда ближний твой объявил себя одиноким; и не ждите сострадания, когда признаешь одиноким самого себя. Одиночество – это не особенность индивидуальной биографии, а объективный факт – независимо от того, сознается он человеком или нет. Познакомьтесь с самим собой, научитесь слушать себя и слышать свой голос; возможно, вы поймете, что ваш собственный голос авторитетней для вас, чем любой другой; научитесь не бояться разговоров с самим собой и преданно заботиться о себе, доверять себе и не обманывать своего доверия.